Земфира представила свою первую за пять лет новую песню - "джозеф", переделав стихи бродского и посвятив ее ему же (аудио). Земфира представила свою первую за пять лет новую песню - "джозеф", переделав стихи бродского и посвятив ее ему же (аудио) Новые ст

Сын Иосифа Бродского Андрей Басманов раскритиковал новую песню Земфиры на стихи знаменитого поэта. Свое мнение фотограф из Петербурга высказал spb.kp.ru .

То, что исполнила Земфира я слышал. Сначала не поверил, что она так сделала, удивился. Я к ней всегда относился спокойно. Но то, что она сделала - вырвала фразы из двух стихотворений - считаю непорядочным. Может, это у меня такое восприятие: или ты берешь одну вещь, или ты берешь другую. А музыка – это уже на совести. А вот брать по куску… ну не знаю. Это левая штанина от джинсов, а правая – от рубашки армейской, - считает сын поэта.

Песню "Джозеф" называют первой за пять лет композицией Земфиры. Она наложила на музыку два стихотворения Бродского 60-х – "Новые стансы к Августе" и "Румянцевой победам".

Над песней и оформлением обложки сингла работали гитарист группы "Обе две", электронный музыкант Роман Литвинов (Mujuice), Рената Литвинова и Гоша Рубчинский.

Андрей Басманов - первый ребенок Иосифа Бродского. В 1967 году он родился в союзе поэта с Марианной Басмановой, художницей, всю жизнь создававшей иллюстрации к детским книгам. Басманов - член секции графики, последние 15 лет он занимается фотографией, предпочитая делать снимки "непарадного" Петербурга. Также у Иосифа Бродского есть две дочери.

Публикация от (@zemfiralive) 3 Сен 2018 в 2:11 PDT

Новые стансы к Августе

Я обнял эти плечи и взглянул

на то, что оказалось за спиною,

и увидал, что выдвинутый стул

сливался с освещенною стеною.

Был в лампочке повышенный накал,

невыгодный для мебели истертой,

и потому диван в углу сверкал

коричневою кожей, словно желтой.

Стол пустовал, поблескивал паркет,

темнела печка, в раме запыленной

застыл пейзаж, и лишь один буфет

казался мне тогда одушевленным.

Но мотылек по комнате кружил,

и он мой взгляд с недвижимости сдвинул.

И если призрак здесь когда-то жил,

то он покинул этот дом. Покинул.

Румянцевой победам

Прядет кудель под потолком

дымок ночлежный.

Я вспоминаю под хмельком

Ваш образ нежный,

как Вы бродили меж ветвей,

стройней пастушек,

вдвоем с возлюбленной моей

на фоне пушек.

Под жерла гаубиц морских,

под Ваши взгляды

мои волнения и стих

попасть бы рады.

И дел-то всех: коня да плеть

и ногу в стремя.

Тем, первым, версты одолеть,

последним -- время.

Сойдемся на брегах Невы,

а нет -- Сухоны.

С улыбкою воззритесь Вы

на мисс с иконы.

Вообразив Вас за сестру

(по крайней мере),

целуя Вас, не разберу,

где Вы, где Мэри.

Но Ваш арапский конь как раз

в полях известных.

И я -- достаточно увяз

в болотах местных.

Хотя б за то, что говорю

(Господь с словами),

всем сердцем Вас благодарю

Спасенным Вами.

Прозрачный перекинув мост

(упрусь в колонну),

пяток пятиконечных звезд

по небосклону

плетется ночью через Русь

Пусть к Вашим милым

устам переберется грусть

по сим светилам.

На четверть -- сумеречный хлад,

на треть -- упрямство,

наполовину -- циферблат,

и весь -- пространство,

клянусь воздать Вам без затей

(в размерах власти

над сердцем) разностью частей --

и суммой страсти!

Простите ж, если что не так

(без сцен, стенаний).

Благословил меня коньяк

на риск признаний.

Вы все претензии -- к нему.

Нехватка хлеба,

и я зажевываю тьму.

Храни Вас небо.

Оттого, что искусство поэзии требует слов, некоторые поэты иногда пишут песни на стихи других поэтов. Вот и Земфира Рамазанова, которой последние лет пять явно не писалось, а поддерживать свой статус надо, решила выпустить песню на стихи Иосифа Бродского под названием «Джозеф».

Перед нами не положенное на музыку стихотворение Бродского, а именно «песня на стихи» с довольно странной компоновкой: соединены вместе крошечный фрагмент озорного эротического стихотворения «Румянцевой победам» и выдержки из натурфилософских, глубоко пессимистических «Новых стансов к Августе», объединенных временем и местом написания - ссылкой в деревню Норинская. Это как если бы кто-нибудь спел что-то вроде: «Я памятник себе воздвиг нерукотворный / Я разлюбил веселую любовь / Вознесся выше он главою непокорной / Кто раз любил, тот не полюбит вновь».

Безусловно, такой эксперимент Земфиры значительно отличается от предыдущих попыток представительниц лесборомантического направления нашей эстрады, таких как Светлана Сурганова, присвоить себе Бродского. При всех возможных претензиях сургановская «Неужели не я» - цельное произведение, довольно точно передающее настроение одного из ранних романтических стихотворений поэта.

Произведение Земфиры же может быть интересно, на мой взгляд, прежде всего культурологам. И не столько своим «сложеньем» неслагаемого, сколько вычитанием невычитаемого. Перечень того, что опустила из обоих стихотворений госпожа Рамазанова, многократно превосходит довольно жалкий и безликий список оставшегося. А остался, в сущности, набор общих мест дискурса абстрактно интеллигентской депрессухи (то есть того, что Бродский всю жизнь категорически ненавидел).

«Новые стансы к Августе» - стихотворение, безусловно, депрессивное, проникнутое тоской и ужасом, но ни в коем случае не абстрактное. Это очень конкретные стихи из ссылки, обращенные к оставшейся в Ленинграде Марине Басмановой. Они передают ощущение соприкосновения с заболоченным миром северных лесов, болот, хлябей, которые пытаются загасить в поэте искру его любви к Марине Басмановой: «Стучи и хлюпай, пузырись, шурши. / Я шаг свой не убыстрю. / Известную тебе лишь искру / гаси, туши».

Этой всеудушающей водной стихии противостоит у Бродского античная образность. Его Петербург-Ленинград - это мир античной классики, ясная скульптурная форма, противостоящая утопленности окружающего пространства. Поэт взывает то к Полидевку, то к Эвтерпе, то к Каллиопе - через эти античные формы он удерживается от растворения, и лира его оказывается изогнутой такой подковой, что вот уже за несчастьем чудится счастье.

От всей этой системы образов Земфира не оставила в своей песне ровно ничего. Какие хляби, какая стерня, какой Полидевк - все это слушающим ее песни подросткам под 40 не нужно, как излишний, лишь осложняющий восприятие багаж. В процессе переработки сельская изгнанническая поэзия превращается в городскую, точнее, в спальнорайонную.

Среди этих уничтоженных мелкой шинковкой «Новых стансов к Августе» осколком косточки неизвестного науке животного торчит обломок «Румянцевой победам» - «благословил меня коньяк на риск признаний». Один из тех милых стихов-серенад разным женщинам, в которых у Бродского сочетаются и утилитарная вроде бы задача - обольстить поэзией прекрасную даму, и выражение его глубинной историософии, и чувство Родины. Не знаю почему, но в этих текстах Бродский «подает» себя женщинам в одной укладке с Российской империей. В полной мере это проявилось в «Прощайте, мадемуазель Вероника»: «Любовь - имперское чувство. Ты же / такова, что Россия, к своей удаче, / говорить не может с тобой иначе». Бродский как последний поэт Российской империи или, напротив, первый пророчествующий второй ее волны - это вообще интересная тема, которую мы только начинаем осознавать (и я постарался внести некоторый вклад в ее раскрытие).

«Румянцевой победам» - это тот же мотив, помноженный на горький юмор послания с берегов ссылочной Сухоны на берега Невы. И заголовок, отсылающий к надписи на румянцевском обелиске на Васильевском острове (том самом, на котором в тот момент поэт планировал умирать): «Румянцева победам». Бродский обыгрывает тему действительного или воображаемого треугольника с Басмановой в антураже имперской столицы, где гаубицы морские, колонны, кони: «Вообразив Вас за сестру / (по крайней мере), / целуя Вас, не разберу, / где Вы, где Мэри». От этой своей империи он в момент написания стихов бесконечно далек - «достаточно увяз в болотах местных», и потому шлет героине стихотворения привет через мост, который составляет «пяток пятиконечных звезд» (Кассиопея?), плетущийся ночью через Русь.

Чтобы как-то ослабить навязчивость и напор внезапных эротических признаний, и следует в стихотворении заключительная ссылка на развязавший язык коньяк, видимо, привезенный Евгением Рейном, посетившим поэта в Норинской в сентябре. Представить себе, что этот коньяк на приделанных Земфирой ножках заживет своей жизнью и убежит в «Новые стансы к Августе», было совершенно дико. Однако ж слушают и еще похваливают.

В этом смысле запись Земфиры - настоящий симптом культурного разрыва, если не сказать пропасти, между двумя Бродскими.

С одной стороны, русский поэт Иосиф Бродский, последний в плеяде великой классической традиции, объединившей Золотой и Серебряный века нашей поэзии, - тонкий небанальный философ, мастер поэтического афоризма, любитель античности и заинтересованный наблюдатель империи, защитник ее большого пространства как порождающего поэзию (именно отсюда его знаменитый памфлет «На независимость Украины» - сепаратность и жлобство не могут рождать стихи).

С другой - глобальный Джозеф Бродски, лауреат Нобель Прайс (не хуже Алексиевич), любимец тусовочной молодежи, писавший непонятные и заумные тексты с переносом строки, из которых смутно помнится что-то про «не выходи из комнаты». Этому, второму Бродскому еще и поставили памятник на бульваре с задранным кверху носом, отличающим его от составляющих фон людей без лица.

Первый Бродский худо-бедно отразился в германовском «Довлатове». Нарезку из второго представила публике Земфира. И то, сколь многое пришлось из стихов первого вырезать и переклеить, чтобы получился второй, как бы намекает нам - кто из них настоящий.

человека поделились статьей

Свою концертную деятельность ради написания новых песен и нового альбома, представила свою первую за последние пять лет новую композицию.

Это песня "Джозеф" на стихотворение Иосифа Бродского. Вернее, не "на", а "по мотивам" его стансов "Новые стансы к Августе", посвященных Марине Басмановой ("М.Б."), и стихотворения "Румянцевой победам". Оба произведения нобелевского лауреата датированы 1964-м годом.

Земфира взяла часть строф из стансов, немного переделала их под себя, большую часть выкинула, кое-что добавила туда из "Румянцевой победам" и посвятила новое произведение самому Иосифу Бродскому, чье имя по-англ. звучит как "Джозеф".

Эту композицию Земфира впервые представила публике еще в начале 2018 года, а затем певица исполняла ее на своих концертах, в том числе на фестивале Пикник "Афиши" в начале августа.

В тексте песни "Джозеф", приведенном ниже, зачеркнуты оригинальные слова из стансов Бродского, не подошедшие по какой-то причине певице. А те, на которые Земфира их заменила, выделены подчеркиванием .

Земфира выпустила новую песню "Джозеф" на стихи Иосифа Бродского ✨ В её создании поучаствовал российский электронный музыкант Mujuice, обложку оформили Рената Литвинова и дизайнер Гоша Рубчинский.

Слушайте новинку на Яндекс.Музыке: https://t.co/jv4bpsXR2e pic.twitter.com/bom3i1Vll8

— Яндекс.Музыка (@yandexmusic) 3 сентября 2018 г.

(Первая строфа стансов Бродского взята почти целиком )

Во вторник начался сентябрь.
Дождь лил всю ночь.
Все птицы улетели прочь.
Лишь я так одинок и храбр,
Что даже не смотрел им вслед.
Пустынный Холодный небосвод разрушен,
Дождь стягивает стягивал просвет.
Мне юг не нужен.

Простите ж, если что не так
(Без сцен, стенаний),
Благословил меня коньяк
На риск признаний.
Вы все претензии - к нему.
Нехватка хлеба,
И я зажевываю тьму.
Храни Вас небо.

(Кстати, эта вставка двусмысленно выглядит и как извинения певицы перед поэтом Бродским... Затем Земфира возвращается к IX строфе "Новых стансов к Августе", выбросив из нее первые две строки, а затем еще и последние три с половиной )

Друг Полидевк, тут все слилось в пятно.
Из уст моих не вырвется стенанье.
Вот я стою в распахнутом пальто,
И мир течет в глаза сквозь решето,
Сквозь решето непониманья.
Я глуховат. Я, Боже, слеповат.
Не слышу слов, и ровно в двадцать ватт
Горит луна. Пусть так. По небесам
Я курс не проложу меж звезд и капель.
Пусть эхо тут разносит по лесам
Не песнь, а кашель.

Да, И сердце рвется все сильней к тебе,
И оттого оно - все дальше,
И в голосе моем все больше фальши.
Но ты ее сочти за долг судьбе,
За долг судьбе, не требующей крови
И ранящей иглой тупой.
А если ты улыбку ждешь - постой!
Я улыбнусь. Улыбка над собой
Могильной долговечней кровли
И легче дыма над печной трубой.
Я улыбнусь улыбкой над собой!

Друг Бродского: это просто фрагменты, должна быть какая-то смысловая связь

Председатель совета Фонда создания музея Иосифа Бродского Михаил Мильчик в интервью радиостанции "Говорит Москва" отметил, что выбранные для песни произведения Бродского не очень хорошо сочетаются.

"Моя оценка носит субъективный характер. Мне не понравилось. Дело не в том, что там нет яркого музыкального образа, с моей точки зрения, но и в том, что там в одной песне использованы фрагменты из разных стихов Бродского. Такое может быть в принципе, но тогда должна быть какая-то смысловая связь. Мне кажется, что ее здесь нет. Это просто фрагменты, соединенные одним исполнителем и одной мелодией. Но любой артист, художник может ошибаться в чем-то. Это субъективное мнение. Кому-то это чрезвычайно понравилось, и слава богу", - отметил он.

Мильчик, друживший с Иосифом Бродским, также считает, что слушателю, не знакомому с оригинальными произведениями, будет трудно разобрать текст в песне: "Там в самой манере исполнения теряются слова. Когда знаешь произведение, их нетрудно узнать. Но если слушатель не знает произведения или забыл, то узнать их довольно трудно".

В записи сингла "Джозеф", первой официально изданной композиции Земфиры с 2013 года, принимали участие электронный музыкант Mujuice, гитарист группы "Обе две" Дмитрий Емельянов, а также Стив Уэтсон и Майк Хиллиер.

Обложку оформляли Гоша Рубчинский и Рената Литвинова.

Иосиф Бродский. Часть 1. Поэтика.

Художественное произведение – это влияние, воздействие. Смысл и значение стихотворения “Горные вершины” не в том, что в нем самом сказано нечто крайне значительное, но в том, что читая его, начинаешь думать о крайне значительном.
(А.Белинков, “Юрий Тынянов”)

Жизнь – штука непредсказуемая. Откуда, к примеру, могла знать судья Савельева, что приговоренный ею к ссылке тунеядец станет Нобелевским лауреатом? И что на анализе одного только его стихотворения люди будут диссертации защищать? (например: Да если бы ей кто-нибудь и сказал такое – ни за что бы не поверила.

Отношение к поэтическому наследию Иосифа Бродского раскололо россиян на три непримиримых лагеря: одни считают его гением, другие – вообще не поэтом, получившим Нобелевку по политическим мотивам, а третьи, которых большинство, вообще ничего о нем не знают, да и знать не хотят.

Тех, у кого Бродский вызывает неприязнь, доходящую до ненависти, понять можно. Во-первых, еврей. А во-вторых, он ведь не просто относится к читателям с пренебрежением, а просто издевается над простыми людьми. Нормальные-то поэты пишут понятным русским языком – а этот всё что-то выпендривается, крутит, слова в простоте не скажет. Вместо того, чтобы удовольствие получать, сиди и думай – а что же это он сказать хотел-то? И это ведь не один-два раза, а на каждом шагу! Вот, к примеру:

Сегодня, превращаясь во вчера,
себя не утруждает переменой
пера, бумаги, жижицы пельменной,
изделия хромого бочара
из Гамбурга.
(Двадцать сонетов к Марии Стюарт. Сонет Х)

Какого-такого бочара, да еще из Гамбурга? Это значит, бедный читатель включай свой комп, лезь в ГУГЛ, ищи... А в ответ на запрос поисковик выкинет тебе “Записки сумасшедшего” Гоголя, Николая Васильевича.

Полазив по тексту, обнаруживаешь: “Луна ведь, собственно, делается в Гамбурге; и прескверно делается. Я удивляюсь, как не обратит на это внимания Англия. Делает её хромой бочар, и видно, что дурак, никакого понятия не имеет о луне...”

Ну вот и скажите, положа руку на сердце, разве не издевательство это? Вместо того, чтобы просто написать: “Луна”, - такую бодягу развел. Эрудицию свою показывает. Или вот еще:

Что цвет есть время
или стремление за ним угнаться,
великого Галикарнасца
цитируя...
(“Муха”)

Что за Галикарнасец такой, да еще и великий? Наинаем искать: “Галикарнас – древний город в Карии на средиземноморском побережье Малой Азии”. И кто же там, в этом Галикарнасе такой великий был? Оказывается, Геродот, которого называют “отцом истории” как науки, живший чуть не за пятьсот лет до рождества Христова. Так вот при чем тут “стремление угнаться за временем!”

Ну и что, скажете – по человечески это? Снобизм так и прет из этого Нобелевского лауреата. Смотрите, мол, вот я какой умный! Ну и как тут не обидеться на такое отношение к простому человеку? Значит, ты можешь, как мы. А мы – не можем. Ты, конечно, всё можешь, а мы ничего не можем. Ты Манфред, ты Каин, а мы как плевки у тебя под ногами...

Ой, простите, это я уже сам невольно цитировать начал. Не узнали – откуда? Это же Веничка Ерофеев, ну, по дороге из Москвы в Петушки. Заразная это вещь, снобизм, оказывается.

Да. Ну вот следующий примерчик, тут я уже просто и не знаю, как это назвать:

Входит Пушкин в летном шлеме...
(“Представление”)

Тут, простите, уже никакой ГУГЛ не поможет. Ну почему Пушкин вдруг в летном шлеме? Не знаете? Объясняю. Стихотворение “Представление” высмеивает низкий уровень эрудиции простых граждан, которые академиев не кончали:

Вот и вышел человечек, представитель населенья.
Вот и вышел гражданин
достающий из штанин.

В чей огород камень, думаю, пояснять не надо? А с Пушкиным вот какая история. Был в стародавние, советские еще времена, такой анекдот:

Василий Иваныч, ты что читаешь?
- Про летчика читаю, Петька.
- А как называется?
- Ас Пушкин.
- А-а-а! А написал кто?
- Да еврей какой-то, Учпедгиз.

Вот так сиди и расшифровывай этого Бродского, чуть не каждую строчку. Так мало того – каждую строчку расшифруешь, а что он в общем имел в виду, так и не поймешь. А Нобеля получил. Это как про памятник Пушкину:

Это который Муму написал?
- Нет, Муму – это Тургенев.
- Странно. Муму Тургенев написал, а памятник Пушкину поставили?

Ну вот, чтобы вам, читателям, чуток полегче было Бродского читать, я и решил эту статейку написать. Чтобы раскрыть смысл того, до чего самому допереть удалось.

Настоящий конец войны – это на тонкой спинке
венского стула платье одной блондинки,
да крылатый полет серебристой жужжащей пули,
уносящей жизни на юг в июле.
(“Часть речи”)

Серебристая жужжащая пуля – самолет.

Владелец “Веспы” мучает передачу.
(“Римские элегии”)

“Веспа” - что-то среднее между мотоциклом и мотороллером.

Есть у Бродского стихотворение, которое называется “Румянцевой победам”. Это название шуточное – в Соловьевском садике на набережной Невы стоит обелиск, на котором выбито: “Румянцева победам”.

Победа Мондриана. За стеклом –
пир кубатуры. Воздух или выпит
под девяносто градусов углом,
иль щедро залит в параллелепипед.
(“В отеле Континенталь”)

Питер Мондриан – нидерландский художник-абстракционист, рисовавший разноцветные квадраты и прямоугольники (все углы – по девяносто градусов).

Я заснул. Когда я открыл глаза,
север был там, где у пчелки жало.
(“Колыбельная трескового мыса”)

Это он в самолете летит. А жало у пчелки – сзади.

И входит айне кляйне нахт мужик,
внося мордоворот в косоворотке.
(“Двадцать сонетов к Марии Стюарт”. Сонет VII)

“Айне кляйне нахт мужик” – маленький ночной мужик (нем.) Это каламбур на Айне кляйне нахт мьюзик (Eine kleine nachtmusik) – музыкальное произведение Моцарта.

Маленькая моя, я грущу
(а ты в песке скок-поскок).
Как звездочку тебя ищу:
разлука как телескоп.

Быть может, с того конца
заглянешь (как Левенгук),
не разглядишь лица,
но услышишь: стук-стук.
(“Сонетик”, 1964)

“Маленькая” находится далеко (1964 год – Бродский в ссылке), поэтому “увидеть” ее можно разве что в телескоп. А дальше у автора разыгрывается фантазия и он представляет себе, как его любимая могла бы “заглянуть” в этот метафорический телескоп с другой стороны, “превратив” его в микроскоп (Левенгук – изобретатель микроскопа, первый человек в истории, наблюдавший жизнь простейших микроорганизмов, конец XVII, начало XVIII веков).

Колесник умер, бондарь
уехал в Архангельск к жене.
И, как бык, бушует январь
им вослед на гумне.
А спаситель бадей
стоит меж чужих людей
и слышит вокруг
только шуршанье брюк.

Тут от взглядов косых
горяча, как укол,
сбивается русский язык,
бормоча в протокол.
А безвестный Гефест
глядит, как прошил окрест
снежную гладь канвой
вологодский конвой.

По выходе из тюрьмы,
он в деревне лесной
в арьергарде зимы
чинит бочки весной
и в овале бадьи
видит лицо судьи
Савельевой и тайком
в лоб стучит молотком.
(“Колесник умер, бондарь”, 1964)

“Спаситель бадей” и “безвестный Гефест” - это сам Бродский, которому в ссылке приходится делать самую разную работу, в том числе и бочки чинить. А судья Савельева – это и есть та судья, которая приговорила его к многолетней ссылке. Автор вспоминает эту паскудину и со злости стучит молотком по бочке, представляя себе, с каким удовольствием он бы ей в лоб залепил.

Небо темней; не глаза, но грабли
первыми видят сырые кровли,
вырисовывающиеся на гребне
холма – вернее, бугра вдали.
(“Осень в Норенской”, 1965)

Люди с граблями на плече возвращаются вечером домой в деревню, которая находится на возвышении (на бугре). Грабли, расположенные выше голов людей, первыми “видят” кровли домов.

О, города земли в рассветный час!
Гостиницы мертвы. Недвижность чаш,
незрячесть глаз
слепых богинь.
Сквозь вас пройти немудрено нагим,
пока не грянул государства гимн.
(“Перед памятником А.С.Пушкину в Одессе”, 1969 или 1970)

Представьте себе раннее-раннее утро, все спят, автор проходит мимо гипсовых статуй (“слепых богинь”), которых было полно наставлено перед любым санаторием, гостиницей или пионерским лагерем. Еще нет шести часов утра – ровно в шесть утра по всей стране по радиотрансляционной сети раздавались звуки гимна Советского Союза. Люди шутили: “Просыпаемся с гимнОм”.

Я думаю, обзаведись валютою,
мы одолели бы природу лютую.
.....
там днем ученые снимают пенку с опытов,
и Файбишенко там горит звездой, и Рокотов.
(“Песня о красном свитере”, 1970)

Имеется в виду уникальный в истории юриспруденции случай. Файбишенко, Рокотов и Яковлев были “фарцовщиками” и “валютчиками”. В те времена (начало 1960-х) подобный бизнес был уголовно наказуемым деянием. Все три преступника были арестованы и осуждены на 8 лет каждый. Хрущеву этого было недостаточно. Он приказал изменить закон, повысив верхнюю границу наказания до высшей меры. Что, разумеется, и было выполнено послушными законодателями. Не принимая во внимание общепринятый принцип “закон обратной силы не имеет”, все три валютчика были расстреляны.

А честный немец сам дер вег цурюк,
не станет ждать, когда его попросят.
он вальтер достат из теплых брюк
и навсегда уходит в вальтер-клозет.
(“Два часа в резервуаре”, 1965)

Я слышал это стихотворение в исполнении Михаила Козакова, который сам честно признавался, что не всё до конца понимает из того, что читает. И действительно, в этом стихотворении он допустил совершенно непростительную ошибку: “и навсегда уходит в ватер-клозет” - вместо “вальтер-клозет”, что полностью убивает смысл всей фразы. “Дер вег цурюк” (der Weg zuruck) – возвращаться назад (нем). Честный немец достает из теплых брюк вальтер (пистолет) и кончает жизнь самоубийством - стреляется (навсегда уходит в ВАЛЬТЕР-клозет). А идти с пистолетом в руке на толчок, как вы понимаете, совершенно бессмысленно.

В Ковчег птенец
не возвратившись, доказует то, что
вся вера есть не более, чем почта
в один конец.
(“Разговор с небожителем”, 1970)

Здесь обыгрывается библейский миф о Великом Потопе и праведнике Ное, который после годичного плавания со всем зверьём в своем Ковчеге выпустил голубя и тот не вернулся, что означало, что вода спала и появилась суша. Бродский иронизирует, сравнивая этот эпизод с самой идеей бога: все возносимые Ему молитвы – это ни что иное, как почта в один конец.

Вниз по ступенькам, мимо цинерарий
(“Неоконченное”, 1970)

Цинерария – это многолетнее растение, формой напоминающее подушку.

И чувствуя отсутствие глагола
для выраженья невозможной мысли
о той причине, по которой нет
Леандра, Геро...
(“Неоконченное”, 1970)

Леандр - юноша из Абидоса в Троаде, который полюбил Геро, жрицу Афродиты, жившую в Сесте, расположенном на другом берегу пролива Геллеспонт.
Каждую ночь Геро ждала, когда он переплывет пролив и, чтобы ему было светлее, зажигала огонь на башне. Леандр плыл на маяк и добирался до берега. Однажды огонь погас и Леандр не смог доплыть. Утром его тело прибило к ногам Геро. Увидев его, Геро в отчаянии бросилась в море с башни.

В перебранке Камен
На пиру Мнемозины.
(“С февраля по апрель”, 1969)

Камены - древнеиталийские божества, обитавшие в источниках, родниках и ручьях у храма Весты. Мнемозина - в древнегреческой мифологии богиня, олицетворявшая память, титанида, дочь Урана и Геи (либо Зевса и Климены). Мать Муз, рождённых ею от Зевса (Евтерпа, Клио, Талия, Мельпомена, Терпсихора, Эрато, Полигимния, Урания, Каллиопа) в Пиерии.

В расклеенном на уличных щитах
"Послании к властителям" известный,
известный местный кифаред, кипя
негодованьем, смело выступает
с призывом Императора убрать
(на следующей строчке) с медных денег.

Толпа жестикулирует. Юнцы,
седые старцы, зрелые мужчины
и знающие грамоте гетеры
единогласно утверждают, что
"такого прежде не было" - при этом
не уточняя, именно чего
"такого":
мужества или холуйства.

Поэзия, должно быть, состоит
в отсутствии отчетливой границы.
(“POST AETATEM NOSTRAM” - “После нашей эры”, 1970)

Смысл этого отрывка становится ясен после прочтения следующего “шедевра”:

Я не знаю, как это сделать,
Но, товарищи из ЦК,
уберите Ленина с денег,
так цена его высока!
Понимаю, что деньги – мера
человеческого труда.
Но, товарищи, сколько мерзкого
прилипает к ним иногда…
Я видал, как подлец
мусолил по Владимиру Ильичу.
Пальцы ползали малосольные
по лицу его, по лицу!
В гастрономовской бакалейной
он хрепел, от водки пунцов:
“Дорогуша, подай за Ленина
два поллитра и огурцов”.
Ленин – самое чистое деянье,
он не должен быть замутнён.
Уберите Ленина с денег,
он – для сердца и для знамён.
(Андрей Вознесенский)

В конце большой войны не на живот,
Когда что было жарили без сала,
Мари, я помню мальчиком, как Сара
Леандр шла топ-топ на эшафот.
.....
Пером простым – неправда, что мятежным! –
Я пел про встречу в некоем саду
С той, кто меня в сорок восьмом году
С экрана обучала чувствам нежным.

Цара Леандер - шведская киноактриса и певица, работала в основном в Германии. Маленький Иосиф видел её в трофейном немецком фильме “Дорога на эшафот”, посвященном Марии Стюарт. Красота актрисы произвела на малыша неизгладимое впечатление.

Я жужжу, точно тот моноплан –
Точно Дариус и Гиренас,
Но не так уязвим.
(“Литовский ноктюрн: Томасу Венцлова”, 1974)

Американские лётчики литовского происхождения Стяпонас Дарюс и Стасис Гиренас в 1933 году пытались установить рекорд дальности полёта на самолете “Литуаника”. Вылетев из Нью-Йорка и удачно перелетев Атлантический океан, они разбились при невыясненных обстоятельствах, когда до конца маршрута (Каунаса, тогдашней временной столицы Литвы) оставалось менее десятой части пути. Этот перелёт считается одним из важнейших событий в истории Литвы XX века.

Там города стоят, как двинутые рюхой
(“Пятая годовщина”, 1977)

Имеется в виду русская игра – городки. Рюха – длинная тяжелая палка, бросая которую с приличного расстояния, надо было выбить из квадрата на земле фигуру, составленную из коротких деревянных цилиндров. В советские времена эта игра считалась полноправным видом спорта, за успехи в которой присваивались спортивные разряды вплоть до звания “мастер спорта”. Бродский иронизирует над параноидальной системой секретности в СССР, из-за которой координаты городов на всех географических картах давались с искажениями, с целью ввести в заблуждение потенциальных противников.

измеряя градус угла чужого

Здесь Бродский с горечью вспоминает вечные проблемы, связанные с “квартирным вопросом”. Все молодые люди страдали от того, что им негде было встречаться и заниматься сексом (которого, по утверждению одной высокопоставленной партийной функционерши, в СССР не было). Приходилось договариваться с кем-то из знакомых и использовать чужую жилплощадь в качестве комнаты для свиданий. Отсюда “угол чужой в геометрии бедных” и “пыльная слеза стоваттная” - электрическая лампочка без абажура.

Это и есть Карузо
для собаки, сбежавшей от граммофона.
(“Римские элегии”, 1981)

Еще одна непростая загадка. Изображение собачки по кличке Ниппер, слушающей граммофон, стало первым в мире логотипом. Грампластинки компании “Victor and HMV records” с 1900 года выпускались с картинкой собачки перед граммофоном со звуковой трубой.

Только фальцет звезды меж телеграфных линий -
там, где глубоким сном спит гражданин Перми

Гражданин Перми – Сергей Дягилев, русский театральный и художественный деятель, антрепренёр, один из основоположников группы “Мир Искусства“, организатор “Русских сезонов” в Париже и труппы “Русский балет Дягилева“. Похоронен в Венеции, на кладбище острова Сан Микеле. Там же, где теперь похоронен и сам Бродский.

Возможно также - прошлое. Предел
отчаяния. Общая вершина.
Глаголы в длинной очереди к "л".
Улегшаяся буря крепдешина.
И это - царство прошлого. Тропы,
заглохнувшей в действительности. Лужи,
хранящей отраженья. Скорлупы,
увиденной яичницей снаружи.
(“На выставке Карла Вейлинка”, 1984)

Глаголы в длинной очереди к "л" – глаголы в прошедшем времени, оканчивающиеся на "л". Эти “глаголы в прошедшем времени, букву "л"“ Бродский повторно вспоминает в другом стихотворении – “Fin de Siecle” (“Конец века”, 1989).

А скорлупу снаружи может “увидеть” яичница-ГЛАЗУНЬЯ.

Путешествуя в Азии, ночуя в чужих домах,
в избах, банях, лабазах – в бревенчатых теремах,
чьи копченые стекла держат простор в узде,
укрывайся тулупом и норови везде
лечь головою в угол, ибо в углу трудней
взмахнуть - притом в темноте - топором над ней,
отяжелевшей от давеча выпитого, и аккурат
зарубить тебя насмерть. Вписывай круг в квадрат.
(“Назидание”, 1987)

“Вписывай круг в квадрат” - ложись круглой головой в квадратный угол.

"Канал, в котором утопили Розу
Л., как погашенную папиросу,
практически почти зарос.
С тех пор осыпалось так много роз,
что нелегко ошеломить туриста.
Стена - бетонная предтеча Кристо -
бежит из города к теленку и корове
через поля отмытой цвета крови;
дымит сигарой предприятье.
И чужестранец задирает платье
туземной женщине - не как Завоеватель,
а как придирчивый ваятель,
готовящийся обнажить
ту статую, которой дольше жить,
чем отражению в канале,
в котором Розу доконали".
(“Ландсвер-канал, Берлин”, 1989)

“Роза Л.” - Роза Люксембург, убитая в Берлине в 1919 году. Её застрелили, а тело выбросили в канал. Судя по последним двум строчкам, Бродский относится к пламенной марксистке без особого пиетета.

Кристо – американский скульптор и художник болгарского происхождения Христо Явашев.

Пытаясь припомнить отчества тех, кто нас любил,
барахтаясь в скользких руках лепил.
.....
...Модно все черное: сорочка, чулки, белье.
Когда в результате вы все это с нее
стаскиваете, жилье
озаряется светом примерно в тридцать ватт,
но с уст вместо радостного "виват!"
срывается "виноват".
(“Fin de Siecle” - “Конец века”, 1989).

“Лепила” - врач (на блатной фене).

“Вместо радостного "виват!" срывается "виноват"“ - сожаление по поводу неудавшегося полового акта. Ни черное белье, ни белизна тела “светом примерно в тридцать ватт” не помогли. Возраст, бывает.

Второе рождество на берегу
Незамерзающего Понта.
(“Второе рождество на берегу”, 1971)

Понт Эвксинский – Черное море.

Замечательное стихотворение под названием “Шесть лет спустя” (1968), посвященное возлюбленной автора – Марианне Басмановой, стоит привести полностью:

Так долго вместе прожили, что вновь
второе января пришлось на вторник,
что удивленно поднятая бровь,
как со стекла автомобиля - дворник,
с лица сгоняла смутную печаль,
незамутненной оставляя даль.

Так долго вместе прожили, что снег
коль выпадет, то думалось - навеки,
что, дабы не зажмуривать ей век,
я прикрывал ладонью их, и веки,
не веря, что их пробуют спасти,
метались там, как бабочки в горсти.

Так чужды были всякой новизне,
что тесные объятия во сне
бесчестили любой психоанализ;
что губы, припадавшие к плечу,
с моими, задувавшими свечу,
не видя дел иных, соединялись.

Так долго вместе прожили, что роз
семейство на обшарпанных обоях
сменилось целой рощею берез,
и деньги появились у обоих,
и тридцать дней над морем, языкат,
грозил пожаром Турции закат.

После нежного описания всепоглощающей близости тревожным звоночком отзывается фраза “и деньги появились У ОБОИХ”. Абсолютно всё – общее, а деньги “У ОБОИХ”, это что, значит – порознь?

“и тридцать дней над морем, языкат, грозил пожаром Турции закат” расшифровывается просто – деньги появились, поехали на целый месяц в отпуск в Крым, где огненные закаты грозят пожаром расположенной на другом конце моря Турции.

Так долго вместе прожили без книг,
без мебели, без утвари, на старом
диванчике, что - прежде чем возник -
был треугольник перпендикуляром,
восставленным знакомыми стоймя
над слившимися точками двумя.

Что за геометрия в лирическом стихотворении? А дело вот в чем. Представьте себе лист бумаги, разделенный на две половинки вертикальной чертой посередине. Левая половина листа – это то, что “было”, прошедшее, а правая – настоящее (“стал”).

“Был” перпендикуляр: проведите мысленно горизонтальную линию и поставьте точку над ней. Эта точка – “знакомые”. Опустите из неё перпендикуляр на прямую. В основании перпендикуляра (в точке пересечения с прямой), две слившиеся в одну точки – ОН и ОНА. Для всех знакомых эти две точки были неотделимы одна от другой.

На правой половине листа та же прямая, та же точка над ней (“знакомые”), вот только две точки внизу, на прямой, разбежались в стороны, и получился (“возник”) треугольник. Из обобщенной точки “знакомые” выделилась одна, которая и превратила картинку в банальный любовный треугольник. И результат не заставил себя ждать:

Так долго вместе прожили мы с ней,
что сделали из собственных теней
мы дверь себе - работаешь ли, спишь ли,
но створки не распахивались врозь,
и мы прошли их, видимо, насквозь
и черным ходом в будущее вышли.

Ничто не вечно под луною. Даже самая сильная, казалось бы, неразрушимая любовь, со временем умирает.

Бродский любит играться с геометрическими образами. Стихотворением “Пенье без музыки” (1970) можете развлечься самостоятельно – там геометрии через край.

А мы пока займемся переполняющими его стихи неожиданными и невероятно красочными сравнениями.

На площадях, как “прощай” широких,
В улицах, узких, как звук “люблю”.
(“Лагуна”, 1973)

Когда мы произносим слово “прощай”, рот широко разевается, а в случае “люблю” - наоборот, губы собираются в куриную гузку.

Кровь в висках
Стучит, как непринятое никем
И вернувшееся восвояси морзе.
Небо похоже на столпотворение генералов.
(“Барбизон террас”, 1974)

“Столпотворение генералов” - потому что всё небо в звездах.

И мокрый порох
гасит звезды салюта, громко шипя, в стакане,
и стоят графины кремлем на ткани.
(“Ты, гитарообразная вещь со спутанной паутиной”, 1978)

“Мокрый порох” - шипучее вино.

Как тридцать третья буква,
я пячусь всю жизнь вперед.
(“Строфы”, 1978)

Тридцать третья буква – “Я”. А поскольку мы пишем слева направо, получается, что “Я” пятится задом.

И снаружи шумит густая,
еще не желтая, мощь Китая.

Еще не пожелтевшая листва: листьев много, как китайцев, скоро пожелтеют – совсем похоже будет.

Закат, выпуская из щели мышь,
вгрызается - каждый резец оскален -
в электрический сыр окраин,
в то, как строить способен лишь
способный все пережить термит
.....
И поезд подкрадывается, как змея,
к единственному соску столицы.
(“В окрестностях Александрии”, 1982)

Александрия, о которой идет речь, расположена рядом со столицей США – Вашингтоном.

И, воробья кормя,
на него там смотрели всею семьей в окно,
где деревья тоже сливались потом в одно
черное дерево, стараясь перерасти
небо - что и случалось часам к шести,
когда книга захлопывалась и когда
от тебя оставались лишь губы, как от того кота.
(“Келломяки”, 1982)

Часам к шести начинает темнеть, постепенно становится не видно лица, остаются лишь губы, как у кота (Чеширского, см. Льюис Кэрролл, “Алиса в стране чудес”)

Я закрыл парадное на засов, но
Ночь в меня целит рогами Овна,
словно Амур из лука, словно
Сталин в XVII съезд из “тулки”.
(“Речь о пролитом молоке”, 1967)

“Тулка” - тульское ружьё. XVII съезд КПСС (1934 год), поначалу недальновидно названный “съездом победителей”, оказался впоследствии “съездом расстрелянных”, так как больше половины его делегатов были уничтожены в жерновах “большого террора”.

Октябрь - месяц грусти и простуд,
а воробьи - пролетарьят пернатых -
захватывают в брошенных пенатах
скворечники, как Смольный институт.
И вороньё, конечно, тут как тут.
Хотя вообще для птичьего ума
понятья нет страшнее, чем зима,
куда сильней страшится перелёта
наш длинноносый северный Икар.
И потому пронзительное "карр!"
звучит для нас как песня патриота.
(“Отрывок, 1967)

Всё, что имеет отношение к “великой” истории “пролетарского” государства, неизменно вызывает у Бродского иронию и насмешку.

Следующую коллекцию встречающихся у Бродского великолепных, зачастую парадоксальных сравнений, привожу без комментариев. Наслаждайтесь.

Полумесяц плывет в запыленном оконном стекле
над крестами Москвы, как лихая победа ислама.

Кто-то
среди развалин бродит, вороша
листву запрошлогоднюю. То – ветер
как блудный сын, вернулся в отчий дом
и сразу получил все письма.
(“Открытка из города К”, 1968)

Ночь
над морем отличается от ночи
над всякой сушею примерно так же,
как в зеркале встречающийся взгляд –
от взгляда на другого человка.
(“Посвящается Ялте”, 1969)

Ложась в постель, как циркуль в готовальню...
(“Из “Школьной антологии” 6. Ж.Анциферова”, 1966-1969)

Флаг в подворотне, схожий с конской мордой,
жует губами воздух.
(“POST AETATEM NOSTRAM (после нашей эры)”, 1970)

Река – как блузка,
на фонари расстегнутая.
.....
Остатки льда, плывущие в канале,
для мелкой рыбы – те же облака, но как бы опрокинутые навзничь.
(“С февраля по апрель”, 1969-1970)

Часть женщины в помаде
в слух запускает длинные слова,
как пятерню в завшивленные пряди.
И ты в потемках одинок и наг
на простыне, как Зодиака знак.
(“Литовский дивертисмент”, 1971)

Тень. Человек в тени,
словно рыба в сети.
(“Натюрморт”, 1971)

Из костелов бредут, хороня запятые
свечек в скобках ладоней.
.....
переулок сдвигает фасады, как зубы десна,
желтизну подворотни, как сыр простофили,
пожирает лиса
темноты.
.....
...в сырой конопляной
многоверстной рубахе, в гудящих стальных бигуди
Мать-Литва засыпает над плесом,
и ты
припадаешь к ее неприкрытой, стеклянной,
пол-литровой груди.
(“Литовский ноктюрн: Томасу Венцлова”, 1973)

Да лежится тебе, как в большом оренбургском платке,
в нашей бурой земле, местных труб проходимцу и дыма,
и замерзшему насмерть в параднике Третьего Рима.
Может, лучшей и нету на свете калитки в Ничто.
Человек мостовой, ты сказал бы, что лучшей не надо...
(“На смерть друга”, 1973)

Конец июля прячется в дожди,
как собеседник в собственные мысли.
(“Мексиканский дивертисмент”, 1975)

Узнаю этот ветер, налетающий на траву,
под него ложащуюся, точно под татарву.
Узнаю этот лист, в придорожную грязь
падающий, как обагренный князь.
.....
но кайсацкое имя язык во рту
шевелит в ночи, как ярлык в Орду.
(“Часть речи”, 1975-1976)

Линия горизонта
с облаком напоминает веревку с выстиранной рубашкой,
и танкер перебирает мачтами, как упавший
на спину муравей. В сознании всплывает чей-то
телефонный номер - порванная ячейка
опустевшего невода.
(“В Англии I. Брайтон-рок”, 1977)

В венецианском стекле, окруженном тяжелой рамой,
отражается матовый профиль красавицы с рваной раной
говорящего рта.
.....
В подворотне
светит желтая лампочка, чуть золотя сугробы,
словно рыхлую корочку венской сдобы.
.....
Танец белых капустниц похож на корабль в бурю.
(“В Англии I. III. Сохо”, 1977)

Дорогая, мы квиты.
Больше: друг к другу мы
точно оспа привиты
среди общей чумы.
(“Строфы”, 1978)

Сколько света набилось в осколок звезды,
на ночь глядя! как беженцев в лодку.
(“Снег идет, оставляя весь мир в меньшинстве”, 1980)

И пружиной из вспоротого матраса
поднимается взрыв.
.....
Горы не двигаются, передавая
свою неподвижность телам убитых.
.....
Заунывное пение славянина
вечером в Азии. Мерзнущая, сырая
человеческая свинина
лежит на полу караван-сарая.
.....
Если что-то чернеет, то только буквы.
Как следы уцелевшего чудом зайца.
(“Стихи о зимней кампании 1980-го года”, 1980)

И глазами по наволочке лицо
растекается, как по сковороде яйцо.
(“То не Муза воды набирает в рот”, 1980)

Всяческая колонна
выглядит пятой, жаждет переворота.
Только ворона не принимает снега,
и вы слышите, как кричит ворона
картавым голосом патриота.
.....
Я не способен к жизни в других широтах.
Я нанизан на холод, как гусь на вертел.
(“Эклога 4-я (зимняя)”, 1980)

Золотистые лошади без уздечек
масть в дымоходе меняют на масть воронью.
(“Восходящее желтое солнце следит косыми”, 1978)

Зимний вечер. Дрова
охваченные огнем -
как женская голова
ветреным ясным днем.
(“Горение”, 1981)

Муха сползает с пыльного эполета
лопуха, разжалованного в рядовые.
.....
и шастающий, как Христос, по синей
глади жук-плавунец.
.....
... И глухо - глуше,
чем это воспринимают уши -
листва, бесчисленная, как души
живших до нас на земле, лопочет
нечто на диалекте почек,
(“Эклога 5-я (летняя)”, 1981)

Цифры на циферблатах скрещиваются, подобно
прожекторам ПВО в поисках серафима.
.....
Ястреб над головой, как квадратный корень
из бездонного, как до молитвы, неба.
.....
хвост дописанной буквы -- точно мелькнула крыса.
.....
И купала смотрят вверх, как сосцы волчицы,
накормившей Рема и Ромула и уснувшей.
(“Римские элегии”, 1981)

И, как лейкоцит в крови,
луна в твореньях певцов, сгоравших от туберкулеза,
писавших, что - от любви.
.....
Так меркнут люстры в опере; так на убыль
к ночи идут в объеме медузами купола.
Так сужается улица, вьющаяся как угорь,
и площадь - как камбала.
(“Венецианские строфы (1)”, 1982)

Как прутьями по ограде
школьники на бегу, утренние лучи
перебирают колонны, аркады, пряди
водорослей, кирпичи.
.....
Сырость вползает в спальню, сводя лопатки
спящей красавицы, что ко всему глуха.
Так от хрустнувшей ветки ежатся куропатки,
и ангелы -- от греха.
.....
Свет разжимает ваш глаз, как раковину; ушную
раковину заполняет дребезг колоколов.
То бредут к водопою глотнуть речную
рябь стада куполов.
Из распахнутых ставней в ноздри вам бьет цикорий,
крепкий кофе, скомканное тряпье.
И макает в горло дракона златой Егорий,
как в чернила, копье.
.....
Кучерявая свора тщится настигнуть вора
в разгоревшейся шапке, норд-ост суля.
(“Венецианские строфы (2)”, 1982)

Дальше, к югу,
то есть к юго-востоку, коричневеют горы,
бродят в осоке лошади-пржевали;
лица желтеют. А дальше - плывут линкоры,
и простор голубеет, как белье с кружевами.
(“К Урании”, 1981)

Осень в твоем полушарьи кричит "курлы".
С обнищавшей державы сползает границ подпруга.
(“Полонез: вариация”, 1981)

После нас - не потоп,
где довольно весла,
но наважденье толп,
множественного числа.
Пусть торжество икры
над рыбой еще не грех,
но ангелы - не комары,
и их не хватит на всех.
(“Сидя в тени”, 1983)

Те, кто не умирают, - живут
до шестидесяти, до семидесяти,
педствуют, строчат мемуары,
путаются в ногах.
Я вглядываюсь в их черты
пристально, как Миклуха
Маклай в татуировку
приближающихся
дикарей.
(“Те, кто не умирают”, 1987)

Закат догорал в партере китайским веером,
и туча клубилась, как крышка концертного фортепьяно.
(“Дорогая, я вышел сегодня из дому поздно вечером”, 1989)

Раньше, пятно посадив, я мог посыпать щёлочь.
Это всегда помогало, как тальк прыщу.
(“Я слышу не то, что ты мне говоришь”, 1989)

В тот вечер возле нашего огня
увидели мы черного коня.
Не помню я чернее ничего.
Как уголь были ноги у него.
(“Был черный небосвод светлей тех ног “, 1962)

Городок замело. Не видать полей.
Так бело, что не может быть белей.
(“Метель в Массачусетсе”, 1990)

Ржавый румынский танкер, барахтающийся в лазури,
Как стоптанный полуботинок, который, вздохнув, разули.
(“Лидо”, 1989)

И море далеко внизу
Ломает свои ребра дышлом мола,
Захлестывая гривой всю оглоблю.
(“Неоконченное”, 1970)

У читателя может возникнуть вопрос: - А чего это автор статьи так много внимания уделяет сравнениям? Вон сколько примеров накопал.

Отвечаю. Во-первых, множество примеров свидетельствует о том, что сравнение – важный и часто используемый Бродским прием. И не только Бродским, конечно. Поэты всего мира на протяжении столетий использовали сравнения. Вспомните, к примеру, Хафиза:

Глаза её, как нубийские невольники,
Держащие обнаженные мечи.

Во-вторых, сравнения у Бродского оригинальны и нередко даже парадоксальны. Одно дело – сравнивать вещи похожие, вроде: “твои глаза, как бирюза”. Или использовать сравнение, характеризующее важное качество сравниваемого объекта: “твои глаза, как тормоза” (тоже, кстати, Бродский). А вот заметить нечто общее у двух совершенно разных явлений и таким парадоксальным образом притянуть их друг к другу, высветить их диалектическое единство, - это уже настоящее искусство. Чтобы не быть голословным, приведу еще один пример:

Все собаки съедены. В дневнике
не осталось чистой страницы. И бисер слов
покрывает фото супруги, к ее щеке
мушку даты сомнительной приколов.
Дальше -- снимок сестры. Он не щадит сестру:
речь идет о достигнутой широте!
И гангрена, чернея, взбирается по бедру,
как чулок девицы из варьете.
(“Полярный исследователь”, 1978)

Не знаю, как у вас, а у меня от таких сравнений смерти с жизнью – бр-р-р! – мороз по коже.

С точки зрения семантики сравнение, даже самое необычное, вообще-то штука относительно нехитрая – автор сам говорит нам: что-то похоже на что-то.
Гораздо сложнее обстоит дело с метафорой, которую надо расшифровывать. Тут приходится самому догадываться, на что ЭТО может быть похоже:

Птица, утратившая гнездо, яйцо
На пустой баскетбольной площадке кладет в кольцо.
(“Колыбельная Трескового мыса”, 1975)

“Птица, утратившая гнездо” - это сам поэт, изгнанный из родной страны, разлученный со всеми родными и близкими людьми. “Баскетбольная площадка” олицетворяет собой США, где этот вид спорта очень популярен. А “яйцо” - это то, что поэт может “снести”, то есть, его стихи, которые, будучи написаны на другом языке и отражающие далекие для этой страны проблемы, никому здесь непонятны и не нужны. Проваливаются, как в корзину без дна.

Метафоры у Бродского всегда неизбитые, оригинальные. И часто, наподобие элегантного шахматного этюда, требуют определенного напряжения мысли для расшифровки скрытого в них образа и смысла:

Как жаль, что тем, чем стало для меня
твое существование, не стало
мое существование для тебя.
...В который раз на старом пустыре
я запускаю в проволочный космос
свой медный грош, увенчанный гербом,
в отчаянной попытке возвеличить
момент соединения... Увы,
тому, кто не умеет заменить
собой весь мир, обычно остается
крутить щербатый телефонный диск,
как стол на спиритическом сеансе,
покуда призрак не ответит эхом
последним воплям зуммера в ночи.
(“Как жаль, что тем, чем стало для меня...”, 1967)

“Проволочный космос”, в который автор запускает “свой медный грош, увенчанный гербом” - это городская телефонная сеть, а сам “медный грош” – двухкопеечная монета, которую в те времена надо было бросить в телефон-автомат. А в конце стихотворения опять завораживающие сравнения: телефонный диск с блюдцем на спиритическом сеансе, и голос в телефоне – бестелесный, призрачный.

Великий человек смотрел в окно,
а для нее весь мир кончался краем
его широкой греческой туники,
обильем складок походившей на
остановившееся море.
Он же
смотрел в окно, и взгляд его сейчас
был так далек от этих мест, что губы
застыли точно раковина, где
таится гул, и горизонт в бокале
был неподвижен.
А ее любовь
была лишь рыбой - может и способной
пустится в море вслед за кораблем
и, рассекая волны гибким телом,
возможно обогнать его - но он,
он мысленно уже ступил на сушу.
И море обернулось морем слез.
Но, как известно, именно в минуту
отчаянья и начинает дуть
попутный ветер. И великий муж
покинул карфаген.
Она стояла
перед костром, который разожгли
под городской стеной ее солдаты,
и видела, как в мареве костра,
дрожащем между пламенем и дымом
беззвучно распадался карфаген
задолго до пророчества катона.
(“Дидона и Эней”, 1969)

“Любовь – рыба”, поначалу выглядящая простым сравнением, после того, как “он мысленно уже ступил на сушу”, превращается в развернутую метафору.

Красива и картина, завершающая стихотворение. Дидона стоит перед костром и смотрит на город, отвернувшись от моря с отплывающим кораблем, потому что смотреть на удаляющегося навсегда возлюбленного выше её сил. И в глазах её не только распадается её Карфаген “в мареве костра, дрожащем между пламенем и дымом”, но рушится целый мир. По легенде, она приказала своим солдатам развести этот костер для того, чтобы на нем сожгли её тело, после того, как она покончит с собой, бросившись на меч. В другом изложении этой легенды Дидона сама бросилась в этот костер живой.

Вообще все эти древние легенды существуют в многочисленных версиях, существенно друг от друга отличающихся. И отношение к ним у потомков тоже разное – от возвышенно-трагического до иронического. Так, например, средневековый испанский поэт Бартоломе Леонардо де Архенсола (1562 – 1631) откликнулся на эту тему великой любви циничной эпиграммой:

Увы, Дидона, с самого начала
с мужьями скверно шли твои дела:
когда явился первый – ты сбежала,
когда сбежал второй – ты умерла.

Но это так, к слову. Возвращаемся к Бродскому. Развернутые метафоры у него заполняют иногда стихотворение целиком. И наблюдается эта особенность у Бродского с самого раннего периода его творчества. В двадцатилетнем возрасте у поэта появляются поражающие своей глубиной тексты, наполненные философским содержанием.

Рыбы зимой живут.
Рыбы жуют кислород.
Рыбы зимой плывут,
задевая глазами
лед.
Туда.
Где глубже.
Где море.
Рыбы.
Рыбы.
Рыбы.
Рыбы плывут зимой.
Рыбы хотят выплыть.
Рыбы плывут без света.
Под солнцем
зимним и зыбким.
Рыбы плывут от смерти
вечным путем
рыбьим.
Рыбы не льют слезы:
упираясь головой
в глыбы,
в холодной воде
мерзнут
холодные глаза
рыбы.
Рыбы
всегда молчаливы,
ибо они --
безмолвны.
Стихи о рыбах,
как рыбы,
встают поперек
горла.
(“Рыбы зимой”, 1961)

Рыбы – это люди, вода – время. Интерпретации метафор Бродского у разных критиков иногда отличаются друг от друга в довольно широком диапазоне. Позволю себе высказать и свое мнение по поводу этого текста. На мой взгляд рыбы Бродского – не просто абстрактные люди, а те люди, которые его окружали и жизнь которых он мог непосредственно наблюдать. То есть – советские люди, погруженные в беспросветные свинцовые будни без малейшей надежды выплыть к свету. Именно так я воспринял это стихотворение, когда впервые прочел его, в том же примерно возрасте.

Вот еще одно стихотворение-метафора, написанное Бродским примерно в тот же период:

Звезды еще не гасли.
Звезды были на месте,
Когда они просыпались
В курятнике на насесте
И орали гортанно
...Тишина умирала.
Как безмолвие храма
С первым звуком хорала.
Оратаи вставали
И скотину в орала
Запрягали, зевая
Недовольно и сонно.
Это было вначале.
Приближение солнца
Это все означало,
И оно поднималось
Над полями,
Над горами.
Петухи отправлялись
За жемчужными зернами.
Им не нравилось просо.
Им хотелось получше
Петухи зарывались
В навозные кучи.
Но зерно находили,
Но зерно извлекали,
И об этом с насеста
На рассвете кричали:
- Мы нашли его сами.
И очищали сами.
Об удаче сообщаем
Собственными голосами.
В этом сиплом хрипенье
За годами
За веками
Я вижу материю времени,
Открытую петухами.
(“Петухи, 1958).

Вот какую интерпретацию дает этому тексту Виктор Куллэ (В сб. “Иосиф Бродский: творчество, личность, судьба, “Итоги трёх конференций”, СПб.: Журнал “Звезда”, 1998):

В "Петухах" тема времени задана уже как ведущая для поэтического творчества. Петухи, ищущие и находящие жемчужные зерна - метафора поэтов. Метафора юношески-резкая: в отличие от Ахматовского "сора" жемчужины стихотворений извлекаются из навоза. Не лишена она и черт автопародии. Но пародийный крик "в курятнике / на насесте" неожиданно приобретает эпический оттенок: "...Тишина умирала / как безмолвие храма / с первым звуком хорала".

Упомянутые “черты автопародии” настораживают. С чего бы это, говоря о высоком искусстве поэзии, употреблять такую лексику как “орали гортанно”, “зарывались в навозные кучи”, “в этом сиплом хрипенье”? Кроме того, присутствует явное противопоставление: оратаи – петухи. Оратаи идут землю пахать, а петухи – “за жемчужными зернами”, никак не меньше. И где же эти зерна водятся? – В навозе, естественно, где же еще. И находят. И об удаче сообщают. Громко, хоть и с сипением и хрипением. Не знаю, как вам, а мне эти петухи напоминают совковых ученых-философов-марксистов, разгребающих навозные кучи, наложенные бородатыми классиками, извлекающих из этих куч “жемчужные зерна” великой мудрости и возвещающих на весь мир об этих эпохальных находках в своих диссертациях: “Учение Маркса всесильно, потому что оно верно!”, “Электрон так же неисчерпаем, как атом!”, ну, и так далее.

Не все метафорические тексты Бродского сложны и требуют расшифровки. Есть у него метафоры понятные, прозрачные, и в то же время удивительно душевные:

Деревья в моем окне, в деревянном окне,
деревню после дождя вдвойне
окружают посредством луж
караулом усиленным мертвых душ.

Нет под ними земли - но листва в небесах,
и свое отраженье в твоих глазах,
приготовившись мысленно к дележу,
я, как новый Чичиков, нахожу.

Мой перевернутый лес, воздавая вполне
должное мне, вовне шарит рукой на дне.

Лодка, плывущая посуху, подскакивает на волне.
В деревянном окне деревьев больше вдвойне.
(“Деревья в моем окне...”, 1964)

Деревянный дом в деревне Норенская, окруженный после дождя лужами, сравнимыми по площади с озерами. В них отражаются деревья, как на гравюре Эшера. Эти отражения как бы удваивают число деревьев, воспринимаемых глазом. Но отражения – это ведь не реальные деревья, а лишь образ, иллюзия. Поэтому Бродский и сравнивает их с мертвыми душами. Ну, а для человека, выросшего в парадигме русской культуры, естественно, где мертвые души, там и Чичиков. Перевернутый лес шарит рукой на дне, дом – как лодка, хоть и плывущая посуху. А теперь в этой “лодке”, подскакивающей на волне в воображении автора, уже должен быть открыт мемориальный музей поэта-тунеядца (обещали в первой декаде апреля 2015-го).

Был у Бродского знаменитый предшественник, любивший в молодости играться эпатажными сравнениями и метафорами, вроде:

Лысый фонарь
Сладострастно снимает
С улицы
Черный чулок.

Узнаёте? Или вот еще:

Сейчас притащили израненный вечер.
Крепился долго,
кургузый,
шершавый,
и вдруг, -
надломивши тучные плечи,
расплакался, бедный, на шее Варшавы.
Звезды в платочках из синего ситца
визжали:
“Убит,
дорогой,
дорогой мой!”

Тоже написано в двадцатилетнем возрасте. Прекрасный был бы поэт, если бы своё перо к штыку не приравнял. А у Бродского есть свой оживший вечер, который мне лично нравится гораздо больше. Вслушайтесь в музыку:

Коричневый город. Веер
пальмы и черепица
старых построек.
С кафе начиная, вечер
входит в него. Садится
за пустующий столик.

В позлащенном лучами
ультрамарине неба
колокол, точно
кто-то бренчит ключами:
звук, исполненный неги
для бездомного. Точка

Загорается рядом
с колокольней собора.
Видимо, Веспер.
Проводив его взглядом,
полным пусть не укора,
но сомнения, вечер

Допивает свой кофе,
красящий его скулы.
Платит за эту
чашку. Шляпу на брови
надвинув, встает со стула,
складывает газету

И выходит. Пустая
улица провожает
длинную в черной
паре фигуру. Стая
теней его окружает.
Под навесом -- никчемный

Сброд: дурные манеры,
пятна, драные петли.
Он бросает устало:
"Господа офицеры.
Выступайте немедля.
Время настало.

А теперь - врассыпную.
Вы, полковник, что значит
этот луковый запах?"
Он отвязывает вороную
лошадь. И скачет
дальше на запад.
(“Мексиканский дивертисмент. Мерида.”, 1975)

Даже будучи еще совсем мальчишкой, Бродский не испытывал неуверенности и неудобства в перекличке с великими, “иконописными” поэтами, русскими и не только. Ему ничего не стоило начать свое стихотворение строчкой, например, из Блока.

И вечный бой! Покой нам только снится
Сквозь кровь и пыль...
Летит, летит степная кобылица
И мнет ковыль...
(А.Блок, “На поле Куликовом”, 1908)

И вечный бой.
Покой нам только снится.
И пусть ничто
не потревожит сны.
Седая ночь,
и дремлющие птицы
качаются от синей тишины.

И вечный бой.
Атаки на рассвете.
И пули,
разучившиеся петь,
кричали нам,
что есть еще Бессмертье...
... А мы хотели просто уцелеть.

Простите нас.
Мы до конца кипели,
и мир воспринимали,
как бруствер.
Сердца рвались,
метались и храпели,
как лошади,
попав под артобстрел.

Скажите... там...
чтоб больше не будили.
Пускай ничто
не потревожит сны.
...Что из того,
что мы не победили,
что из того,
что не вернулись мы?..
(И.Бродский, “И вечный бой”, 1957 – 1961)

Смотрите, совсем неплохо ведь получилось, не правда ли? А впоследствии и до Пушкина добрался, и до Данте:

Я вас любил: любовь еще, быть может,
В душе моей угасла не совсем;
Но пусть она вас больше не тревожит;
Я не хочу печалить вас ничем.
Я вас любил безмолвно, безнадежно.
То робостью, то ревностью томим;
Я вас любил так искренно, так нежно,
Как дай вам Бог любимой быть другим.
(А.Пушкин, 1829)

Я вас любил. Любовь еще (возможно,
что просто боль) сверлит мои мозги.
Все разлетелось к черту на куски.
Я застрелиться пробовал, но сложно
с оружием. И далее: виски:
в который вдарить? Портила не дрожь, но
задумчивость. Черт! Все не по-людски!
Я вас любил так сильно, безнадежно,
как дай вам Бог другими - но не даст!
Он, будучи на многое горазд,
не сотворит - по Пармениду - дважды
сей жар в крови, ширококостный хруст,
чтоб пломбы в пасти плавились от жажды
коснуться - “бюст” зачеркиваю - уст!
(И.Бродский, “Двадцать сонетов к Марии Стюарт”, 1974)

С юмором, с иронией – по моему, так просто блеск! А в следующем сонете первая строчка взята из “Божественной комедии” Данте:

Земной свой путь пройдя до середины,
я, заявившись в Люксембургский сад,
смотрю на затвердевшие седины
мыслителей, письменников; и взад-
вперед гуляют дамы, господины,
жандарм синеет в зелени, усат,
фонтан мурлычет, дети голосят,
и обратиться не к кому с "иди на".
И ты, Мари, не покладая рук,
стоишь в гирлянде каменных подруг -
французских королев во время оно -
безмолвно, с воробьем на голове.
Сад выглядит как помесь Пантеона
со знаменитой "Завтрак на траве".

И я абсолютно уверен – были бы классики живы, они бы на него ничуть не обиделись.

«Завтрак на траве» - название картины импрессиониста Эдуарда Мане, в свое время эпатировавшая приличную парижскую публику. На ней изображен пикничок – одетые мужчины и совершенно голенькие дамы. Идем дальше:

Золотая голубятня у воды,
Ласковой и млеюще-зеленой;
Заметает ветерок соленый
Черных лодок узкие следы.
(А.Ахматова, “Венеция”, 1912)

Голоса в отдалении, выкрики типа "гад!
уйди!" на чужом наречьи. Но нет ничего понятней.
И лучшая в мире лагуна с золотой голубятней
Сильно сверкает, зрачок слезя.
(И.Бродский, “В Италии”, 1985)

И страсть устала гривою бросаться,
И обожанья бурное русло
Измученную всадницу матраца
Уже по стрежню выпрямив несло,
(Б. Пастернак, из первоначального варианта поэмы “Спекторский”, напечатанного в альманахе “Круг”. Впоследствии эту сцену поэт исключил.)

Не надо обо мне. Не надо ни о ком.
Заботься о себе, о всаднице матраца.
Я был не лишним ртом, но лишним языком,
подспудным грызуном словарного запаса.
(И.Бродский, “Письмо в оазис”, 1994)

Запрягай же, жизнь моя сестра...
(“В альбом Натальи Скавронской”, 1969)

“Жизнь моя сестра” или “Сестра моя жизнь” - в любом порядке узнаваемо.

Разумеется, это не заимствования. Правильно, наверное, будет сказать – реминисценции. Причем почти всегда – иронические.

Не отдернуть руки, не избежать ожога,
измеряя градус угла чужого
в геометрии бедных, чей треугольник кратный
увенчан пыльной слезой стоваттной.
Знаешь, когда зима тревожит бор Красноносом,
когда торжество крестьянина под вопросом,
(“Помнишь свалку вещей на железном стуле”, 1978)

И Некрасова не забыли. А вот еще:

Ночь. Камера. Волчок.

(Ночь. Улица. Фонарь. Аптека.)

Или это я уже придираюсь? Реминисцирует (можно так сказать?) Бродский и такой прием, как “обрезанное слово”. Смотрите:

Переулочек, переул…
Горло петелькой затянул.
(А.Ахматова, “Третий Зачатьевский”, 1940)

Ты не скажешь комару:
"Скоро я, как ты, умру".
С точки зренья комара,
человек не умира.
(И.Бродский, “Ты не скажешь комару”, 1993)

И лобзают образа
с плачем жертвы обреза...
(И.Бродский, “Представление”, 1985 – 1989)

Любит Бродский вставлять в свои стишки (как он их сам называл) разные гиперболы и парадоксы. И очень симпатично у него это получается:

Порой так тихо, говоря короче,
Что слышишь вздохи камбалы на дне
(“Друг, тяготея к скрытым формам лести...”, 1970)

Море четвертый день глухо гудит у дамбы.
Отложи свою книгу, возьми иглу;
штопай мое белье, не зажигая лампы:
от золота волос светло в углу.
(“Октябрьская песня”, 1971)

Такой мороз, что коль убьют, то пусть
Из огнестрельного оружья.
.....
Сегодня мне приснилось, что лежу
В своей кровати. Так оно и было.
(“Похороны Бобо”, 1972)

У Корбюзье то общее с Люфтваффе,
Что оба потрудились от души
Над переменой облика Европы.
.....
Мы пьем вино при крупных летних звездах
В квартире на двадцатом этаже –
На уровне, достигнутом уже
Взлетевшими здесь некогда на воздух.
(“Роттердамский дневник”, 1973)

Что делает Историю? – Тела.
Искусство? – Обезглавленное тело.
(“Двадцать сонетов к Марии Стюарт”, 1974)

Я не то что схожу с ума, но устал за лето
За рубахой в комод полезешь, и день потерян.
(“Часть речи”, 1976)

И холодный порыв затолкает обратно в пасть
лай собаки, не то, что твои слова.
(“Прилив”, 1981)

Разумеется, многих интересных текстов и тем я в этой статье не коснулся. Будет продолжение. Кроме того, есть господин ГУГЛ, рекомендую. Далеко не со всеми мнениями о поэзии Бродского, выложенными в интернете, можно согласиться. Уверен, что и к моим замечаниям и комментариям кое у кого будут претензии. Так мы же и не обязаны подчиняться директивно спущенному “сверху” единомыслию (“связанные одной целью / скованные одной цепью”), прошло то время, слава богу.

Рецензии

Работа очень интересная. Читаю с любопытством и восхищением! Безусловно - стихотворения Бродского - это не дорожное чтиво.
Пока прочла только половину.
В сборнике Часть речи строки - "Я знал, что я существую, пока ты была со мною", а в инете - "Я не знал, что существую, пока ты была со мною". Так что в моем сборнике опечатка и я рада, что случайно обнаружила эту ошибку. Насколько значительно частица "не" меняет смысл фразы. Хотя первый вариант тоже не лишен поэтичности, но глубинный смысл утрачен.
"Полумесяц плывет в запыленном оконном стекле
над крестами Москвы, как лихая победа ислама".
(“Время года – зима”, 1967-1970)
В наши дни это можно воспринимать как пророчество(((

С огромной благодарностью!

[Куплет 1, Земфира]:
Во вторник начался сентябрь,
Дождь лил всю ночь.
Все птицы улетели прочь,
Лишь я так одинок и храбр,
Что даже не смотрел им в след.

Холодный небосвод разрушен,
Дождь стягивал просвет.
Мне юг не нужен.

Простите, если что не так
Без сцен, стенаний.
Благословил меня коньяк
На риск признаний -
Вы все претензии к нему.

Нехватка хлеба, -
И я зажёвываю тьму.
Храни Вас небо;
Храни Вас небо.

[Припев]:

Сквозь решето непониманий.

Пусть так.

[Куплет 2, Земфира]:
Да, сердце рвётся всё сильней к тебе,
И оттого оно всё дальше;
И в голосе моём всё больше фальши,
Но ты её сочти за долг судьбе -
За долг судьбе, не требующей крови.

И ранящей иглой тупой,
А если ты улыбку ждёшь -
Я улыбнусь
Улыбкой над собой!

[Припев]:
Вот, я стою в распахнутом пальто
И мир течёт, глаза сквозь решето -
Сквозь решето непониманий.
Я глуховат; я, Боже, слеповат - не слышу слов;
И ровно в двадцать ватт горит Луна, -
Пусть так.

Вот, я стою в распахнутом пальто
И мир течёт, глаза сквозь решето -
Сквозь решето непониманий.
Я глуховат; я, Боже, слеповат - не слышу слов;
И ровно в двадцать ватт горит Луна, -
Пусть так.

О песне

• Земфира с момента выхода альбома "Жить в твоей голове" в 2013 году и по текущую дату не выпускала новых композиций; и вот, сегодня ночью в официальном паблике появилась аудио-запись "Джозеф".

  В одном треке Певица фактически объединила отрывки из стихотворений Иосифа Бродского (Josif Brodskij) - "Новые стансы в Августе" и "Румянцевой победам".

  Музыкальные произведения на работы Великого поэта российские Артисты представляли и прежде, так группа "Ночные снайперы" записала "Я сижу у окна", а Вася Обломов имеет в своём творческом портфеле песню "Когда-нибудь". Что же касается Земфиры, то похоже Рок-Звезда решила собрать самые важные и глубочайшие строки, очень бережно и трепетно показав их в переменчивый век молодежной музыкальной культуры.

  Стоить отметить, что в лайв-версии трек "Джозеф", - именно так звучит имя Иосиф, если его говорить по-американски или по-английски, прозвучал на закрытом новогоднем концерте певицы для друзей и близких.

  Напомним, что 14 августа Земфира сообщила своей фан-базе о грядущем релизе. Цитата: "Это было странное, но в то же время отличное лето. Много пищи для размышлений, много эмоций. Поняла, что играть концерты не хочу, но музыку люблю. Буду писать альбом. Как долго это будет длиться, не понимаю." Однако, дата выхода диска, и какие композиции станут треклистом, Земфира традиционно заранее не говорит…

  Обложка сингла, над которой работали Рената Литвинова (российская актриса театра и кино, кинорежиссёр, сценарист, телеведущая) и Гоша Рубчинский (российский дизайнер уличной одежды) так же посвящена тексту, и офомлена ввиде стилизованного календаря из папируса на сентябрь, где подчёркнуто, что каждый день в нём - вторник.